Очень сложно составлять список классики, которую действительно нужно прочитать каждому. Потому что этот список неизбежно будет неполон. Будь то 12 книг классики, 26, как в «Западном каноне» Гарольда Блума, или 1 001, как в популярных литературных дайджестах, — все равно что-то важное от тебя ускользает, что-то, о чем обязательно напомнит твой друг — книжный червь, но про что забыл ты.

Тем более сложно составлять такой список для читателя из России, где школьная программа по литературе отчасти задает психологический портрет человека (попробуйте отыскать россиянина, не травмированного «Муму» или хотя бы чуть-чуть не понимающего Печорина) где и у каждого есть свой список любимой и нелюбимой классики.

Но я попробую это сделать со скромным предуведомлением, что список из следующих двенадцати книг не является универсальным и уж тем более исчерпывающим. Просто конкретно автору этих строк кажется, что концу 2024 года эти тексты созвучны, и он о них постоянно вспоминает.

Леонид Андреев. «Рассказ о семи повешенных» (1908)
У Леонида Андреева интересная судьба: мало можно назвать таких российских писателей, которые быстро становились звездами и так же быстро исчезали из поля зрения публики, когда обстоятельства менялись. Критиков и читателей привлекал острый психологизм и экспрессивность Андреева, которые можно назвать предтечей немецкого экспрессионизма в кинематографе — с его яркими и нарочито театральными образами.

В этом смысле «Рассказ о семи повешенных» выглядит одновременно как манифест от очень известного писателя своего времени и как художественное высказывание об остро актуальных событиях. Как раз в 1908 году в Петербурге судили группу эсеров, которые намеревались устроить теракт против министра юстиции Щегловитова, но были разоблачены. Написанная одновременно с процессом повесть звучала для россиян того времени примерно так же актуально, как для нас выходящие по горячим следам сериалы. Например, «Когда они нас увидят» Netflix 2019 года, о реальной группе подростков, несправедливо обвиненных в изнасиловании девушки в Центральном парке и позже оправданных.

Повесть Андреева посвящена точке зрения семерых революционеров и еще двоих человек, которым суждено быть повешенными вместе с ними. В духе времени было бы рассказать о мотивах заключенных и их идеях, но Андреев идет в противоположную сторону и в первую очередь показывает людей — несовершенных, не очень хороших, но живых. За что и получил упреки как от прогосударственных, так и от левых писателей. Даже Толстой сказал, что Андреев написал дрянь. Но, как бы то ни было, в свете очередных призывов вернуть смертную казнь текст Андреева опять читается актуально — как напоминание о том, почему лишать жизни человека нельзя никогда. Тем ироничнее, что, если верить некоторым историкам, «Рассказ о семи повешенных» вдохновил одного из участников покушения на австрийского принца Франца Фердинанда. Событие, которое дало старт Первой мировой войне.

Андрей Белый. «Петербург» (1913)
«Петербург» — это «Улисс», если бы Джойсу предложили переехать в Россию, помариновали в компании символистов и погрузили в хитросплетения политических интриг и подложку террора. То есть да, на первый взгляд, «Петербург» — политический триллер: Николай Аблеухов, сын высокого государственного чина, получает задание убить своего отца, для чего должен заложить в его кабинете бомбу. Но на завязке триллер, можно сказать, и заканчивается, а начинается другое — почти лавкрафтианское погружение в «подложку» Питера, его хтоническое, волшебное измерение. Прямые линии на карте обманчивы, улицы — лабиринты, в которых Николай заперт с повсюду сопровождающим его бесом. Видение Белого довольно мрачное: он ставит под сомнение любые идеологии, его Петербург вернется к статус-кво, что бы ни случилось. Учитывая, что всего через год началась Первая мировая война, а через три случились две революции, иначе как ироническим и пророческим роман Белого сейчас не читается.

Мэри Шелли. «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818)
Один из трех классических британских ужасов, наравне с «Дракулой» Стокера и «Джекилом и Хайдом» Стивенсона. История создания тоже довольно известна: лето 1816 года, опиумные вечера на вилле Байрона в Швейцарии, Байрон, Шелли и ее муж Перси заключают пари — кто напишет самую жуткую историю о сверхъестественном. Шелли снится кошмар об ученом, нависшем над оживленном с помощью электричества големом. С этой идеи и начинается классика научной фантастики.

Интересным чтение «Франкенштейна» сегодня делает, впрочем, не статус произведения, а контекст. Лето 1816 года омрачилось мощным извержением вулкана Тамбора, облако пепла от которого накрыло северное полушарие Земли. Экстремальные погодные условия привели к неурожаям и массовому голоду в Европе. К беженцам после войны — буквально только что был повержен Наполеон — добавились беженцы климатические. Дороги континента были заполнены голодающими горожанами и крестьянами, а в самой Швейцарии запустилось несколько благотворительных инициатив. Неудивительно поэтому, что Монстр в романе Шелли получился по-настоящему трагическим персонажем: изгнанный своим создателем, он тоже скитается по Европе и страдает от человеческой жестокости. Потом он обращает ресентимент против собственно Франкенштейна. Здесь можно усмотреть параллель с нашим временем с жестокостью к беженцам и бессилием науки перед глобальной катастрофой. Особенно интересно при этом, что повествование начинается и заканчивается во льдах Арктики.

Эмили Бронте. «Грозовой перевал» (1847)
«Грозовой перевал» — единственный роман Эмили Бронте, но его оказалось достаточно, чтобы остаться в истории. «Грозовой перевал» не очевидная классика. В отличие от более структурированных «Джейн Эйр» или «Гордости и предубеждения», здесь нет привычных для XIX века нравоучений или утешительного финала. Это мрачное, яростное произведение, которое по эмоциональной интенсивности напоминает греческую трагедию, только перенесенную на йоркширские болота.

Почему его стоит прочитать именно сегодня? «Грозовой перевал» — это история не только о любви, но и о ненависти, травмах и цикле насилия. Хитклифф, главный герой, — одна из знаковых фигур антигероя в англоязычной литературе: его страсть к Кэтрин перерастает в месть всему миру, а действия порождают страдания уже следующего поколения. Если смотреть на роман в контексте сегодняшних разговоров о токсичности отношений, об эмоциональном насилии и межпоколенческих травмах, он оказывается пугающе современным.

Лев Толстой. «Смерть Ивана Ильича» (1886)
Я специально припас главного морализатора русской литературы к середине списка, чтобы у вас не было соблазна закрыть статью в первые две минуты. Да, Толстой известен прежде всего большими романами, но его рассказы и повести могут подарить не меньше инсайтов. Герой повести «Смерть Ивана Ильича» — прокурор, человек, наживший трудом некоторое состояние. Из-за несчастного случая Иван Ильич оказывается при смерти и переосмысляет свою жизнь. Он размышляет о том, что слишком много следил за модой и приличиями и слишком мало задумывался, как принести в мир доброту.

Тут на ум сразу же может прийти пара-тройка ироничных историй о чиновниках и корпоративных консультантах-яппи, которые обнаруживают себя на пути за низменными ценностями и тут же ударяются в буддизм или помощь бедным. Отличие Толстого в том, что он пишет искренне, без достигаторских мантр, а его Ивану Ильичу не надо ехать на ретрит или за аяуаской — все важные ответы на вопросы он находит сам.

Генри Джеймс. «Поворот винта» (1898)
Важная книга, которую русскоязычный читатель часто упускает из виду. Брат Генри Джеймса Уильям фактически изобрел термин «поток сознания» и показал, что внутренняя жизнь человека гораздо сложнее линейных координат мотивов и интересов, заданных прозой реалистов. Литературу теперь интересуют не действия человека, а его чувства. Генри Джеймс реализовал этот подход в странном тексте, который можно назвать мистикой, но лишь наполовину. Влюбленная в хозяина поместья гувернантка то ли видит призраков, то ли нет. И читателю остается только гадать: правда ли поместье находится под властью мистических сил, или это дети помещика находятся во власти нездоровой гувернантки. «Поворот винта» можно считать уверенным заходом литературы в психоанализ, который Фрейд совсем скоро превратит в самостоятельную науку.

Вирджиния Вульф. «На маяк» (1927)
К слову о потоке сознания. Вирджиния Вульф была мастером этого приема. Поток сознания убил Каренину, зато оживил семейство Рэмзи. Вся разворачивающаяся на протяжении десятилетия драма — не в событиях, а в том, как герои воспринимают пространство и время (как раз незадолго до выхода романа физики осознали, что пространство и время — вещи неразделимые). Поток сознания здесь работает не для усложнения текста, а для создания реалистичной картины того, как люди думают: фрагментарно, переключаясь между воспоминаниями, эмоциями и внешними событиями. Такой стиль делает роман удивительно современным, перекликаясь с тем, как мы воспринимаем мир в эпоху постоянных отвлечений и информационного перегруза. А еще Вульф показывает, как время смещает акценты: вещи, которые казались важными (например, поход к маяку), со временем становятся бессмысленными, а моменты повседневности — ужин, семейный вечер — обретают настоящую ценность.

Франц Кафка. «Замок» (1926)
Человек, известный просто как К., приезжает в деревню, чтобы занять должность землемера. Но с самого начала все идет не так: никто не может подтвердить, что его вообще приглашали, а связь с загадочным Замком — бюрократическим центром власти — оказывается невозможной. Вообще, «Замок» — это такая предтеча комедий Гайдая, ну или Чарли Чаплина: череда нелепостей приводит героев в абсурдные ситуации, тем самым отражая реальные проблемные явления в обществе. Интересно, что, в отличие от других романов Кафки, главный герой здесь не только страдает от системы, но и воспроизводит ее сам, помыкая помощниками и надоедая крестьянам.
Роман так и не был дописан: конечно, это связано с личными обстоятельствами Кафки, но вполне понятно, что неоконченный роман отражает жизнь лучше оконченного — в жизни абсурд не заканчивается никогда.

Даниил Хармс. «Случаи» (1939)
«Однажды Орлов объелся толченым горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер. А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с буфета и тоже умерла. А дети Спиридонова утонули в пруду. А бабушка Спиридонова спилась и пошла по дорогам. А Михайлов перестал причесываться и заболел паршой»… и т. д.
В текстах Хармса нет сюжета, и персонажей тоже как таковых особенно и нет, — зато есть атмосфера. Безумная, но по-своему уютная — в том смысле, что у Хармса было доброе, хотя и своеобразное чувство юмора, с ним интересно проводить время. При этом нельзя сказать, что Хармс непонятен или слишком далек от реальности.

Пожалуй, даже наоборот. «Случаи» — довольно прямая демонстрация того, как выглядит жизнь в диктатуре и в периоде тектонических социальных сломов. После 2020-х годов жизнь в принципе сильно напоминает хармсовщину, поэтому читатель здесь найдет много знакомого.

Лидия Чуковская. «Софья Петровна» (1939)
«Софья Петровна» — один из первых и самых сильных литературных откликов на сталинский террор. Роман рассказывает историю обыкновенной женщины, которая работает машинисткой в издательстве, воспитывает сына и живет простой, почти незаметной жизнью. Но все меняется, когда ее сын Коля, талантливый инженер, становится жертвой репрессий, а жизнь самой Софьи Петровны превращается в хождение по кругам ада. Многие из нас хорошо знакомы с тем, как о репрессиях писал Солженицын, — взгляд Чуковской женский, отражающий бытовой сексизм советской России и одновременно бюрократический абсурд, с которым приходилось сталкиваться родственникам незаконно осужденных.

Андрей Платонов. «Чевенгур» (1929)
В романе «Чевенгур» мечта о коммунизме превращается в сюрреалистический цирк. Андрей Платонов рассказывает историю о том, как один человек с энтузиазмом, другой с философией, а третий просто по инерции пытаются построить на земле коммунизм. Результат: деревенские курьезы, трагедия и философия — всё в одном.

Про новаторский язык Платонова сказано много, но особенно новаторски Платонов использует в своих текстах сказочные структуры для описания чего-то не вполне сказочного. Здесь есть место чудесному перевертышу (бессмысленность идеальной системы) и путешествию героя. Платонов наполняет роман яркими, почти гротескными персонажами. Например, местный философ, который рассуждает о любви к пролетариату так, что вы начинаете сомневаться: он издевается или верит в свои слова?

Как обычно у Платонова, все заканчивается катастрофой. Но иначе, наверное, и не могло быть, если сюжеты, которые читаются как анекдоты, оказываются повседневностью героев книги.

Эрнст Гофман. «Щелкунчик и Мышиный король» (1816)
Примерно в то же время, когда в Швейцарии рождался Монстр Франкенштейна, в немецком Бамберге директор музыкальной школы писал сказку, которой суждено было стать главным рождественским хитом. Но не дайте себя обмануть. Если вы выросли на балете Чайковского и думаете, что «Щелкунчик» — это только про волшебство, прочтите текст Гофмана. Там есть мрак, ирония и глубокая задумка: сказка помогает не убежать от реальности, а перепридумать ее, впуская в нее немного магии. Взгляды взрослых персонажей — родителей Мари и ее брата Фрица — воплощение бюргерской зацикленности на материальном. Они постоянно напоминают детям об аккуратности, о морали и пользе. Но вся магия происходит именно там, где эти ценности рушатся: среди игрушек и в фантазиях, куда взрослым вход воспрещен. Более того, именно в этом мире можно побороть хтоническое зло в лице Мышиного короля — нечто скрытое за повседневными заботами. Тут можно увидеть и прообраз будущих прозрений Ивана Ильича у Толстого, и фильмов Линча, где герою всегда нужно быть готовым поверить в невозможное, если он хочет добиться правды и справедливости.